Аль Квотион

В семьях с маленькими детьми животных обычно заводят с целью научить своего отпрыска любви и заботе, выбирая подопытными инструментами для этих благих целей братьев наших меньших. Ребенок сначала учится любить и заботиться об обожаемом псе, коте или хомяке, потом подрастает и учится закапывать своего подохшего от старости или по случайности верного друга в ближайшем лесу или на заднем дворе дачного участка. Все предельно честно с самого начала — научившись любить, ты обязан научиться терять, такова жизнь. Обычно это бывает так. У меня было несколько иначе. 

Мне никогда не приносили зверушку, которую я бы мог с восторгом обнять, радуясь появлению друга, о которой бы давно мечтал. Животные были. Их было много, даже слишком много. Не было восторга. Мать занималась разведением декоративных пород. Как минимум в то время, когда я был еще слишком мал, чтобы свалить из дома. Не было ни ожидания, ни сюрприза, ни радости, была бытовая повседневность, воняющая кошачьими лотками с дерьмом, захлебывающаяся от шерсти, налипшей везде, с чернеющим от мочи линолеумом и прекрасными историями, которые я и расскажу. Они во многом повлияли на мое личностное становление. Акцент сделаю только на одном — я был ребенком. И мораль оставлю не на эпический финал, как это принято, а вынесу ее сюда и объявлю сразу — никогда не занимайтесь разведением животных в домашних условиях, имея маленьких детей. Это не сделает их лучше. И не сделает лучше вас. 

Из самых ранних воспоминаний мало что сохранилась. Наверное, история про одну персидскую кошку. Эта порода тогда пользовалась популярностью, персов покупали с охотой, рынок живности кипел и бурлил покупателями с фантазиями о царственно-пушистых хищниках на красивых диванных подушечках и продавцами с добрыми улыбками ярых гринписовцев. В связи с этим наш дом быстро стал полон такими кошками. Среди них была одна черепахового пятнистого окраса с невообразимым хвостом — большим, белым, с серо-голубыми и бежевыми пятнами, воздушным, мягким. Он был шикарным. Помню, как к старшей сестре в гости пришел за домашним заданием заболевший одноклассник, живший этажом ниже. Кошка тогда спала на кресле, зарывшись в какие-то тряпки, торчал только ее хвост. Помню, как восхитился тот школьник, как воскликнул: «Какой пушок!». И схватил с кресла этот самый пушок, вытащив заодно и одуревшую со сна кошку. Хозяйке хвоста с ее богатством не везло по жизни. Однажды мать готовила гоголь-моголь на кухне. Била яйца, осторожно отделяла желток, а белок мешала с сахаром и взбивала миксером нам на ужин. Сальмонеллеза тогда еще никто не боялся, не уверен, что мать вообще знала о его существовании. Она просто готовила гоголь-моголь. Кошка на тот момент была основательно беременная. Впрочем, это было ее обычное состояние, кошка была агрегатом для родов, источником заработка человека посредством постоянного вбрасывания котят в семейный бюджет. Вы уже наверняка догадываетесь, к чему я веду. Пушистый хвост, работающий миксер. Длинная, шелковая, летящая шерсть и бешено крутящиеся металлические насадки. Она просто прыгнула. Хотела перепрыгнуть через стол, запрыгнуть на холодильник и лечь там спать, там ее никто не трогал. Ни мы, дети, ни другие животные. Холодильник был ее зоной личного пространства. Она была на сносях, ей хотелось побыть в покое. Она распласталась в прыжке. Вперед летела красиво и грациозно. А вот назад, когда попавшая в миксер шерсть рванула обратно и начала наворачивать на ось ее хвост, уже не так изящно. Я помню, как орала эта кошка, когда ее наматывало на миксер. Когда один за другим ломались позвонки. Она вцепилась когтями в мою мать, и мать от страха вместо того, чтобы выключить миксер, включила его на полную силу. Кошку намотало до самой задницы, она орала и гадила коричневой жижей в гоголь-моголь. Белое сладкое угощение, мой ужин, быстро покрылся воняющими темными разводами и оборванной шерстью. А я стоял и смотрел. Стоял. И смотрел. 

Когда миксер выключили, не без труда освободили остатки хвоста бьющегося в истерике животного, кошка вырвалась и забилась в шкаф с одеждой. Мать решила пока ее не трогать, дать ей время прийти в себя или дать это время себе. Мать пошла обрабатывать исцарапанные руки и лицо и выливать в унитаз несостоявшийся ужин. А кошка в шкафу на нашей сложенной одежде родила недоношенных котят. Одежда пропиталась насквозь той же панической диареей, кровью, водами, на ней оставались какие-то сгустки и обрывки родильного места. Мне долго еще казалось, что этот запах не выветривается после всех стирок. Мне приходилось носить его с собой. Мне было жаль испорченной одежды. Жаль испорченного гоголь-моголя. А еще мне было жалко растерянную маму и искалеченное животное. Тогда еще было жалко. На этом закончу первую историю, но добавлю — кошка оклемалась и дожила до старости. Правда хвост стал облезлым и зигзагообразным, он больше никогда не был тем красивым, пушистым и облачным.

Каждое лето меня отвозили на дачу к бабушке, и это всегда был праздник. Праздник лета на три месяца, праздник свободы, возможность нестись голодранцем со сбитыми коленками по окрестностям. Кажущееся отсутствие преград и пределов, иная, параллельная вселенная. Для меня это был праздник вдвойне, потому что я мог вырваться из нашей квартиры. Жилье заводчиков кошек или собак, мало адаптированное для такого рода деятельности, имеет какое-то пагубное и угнетающее сходство. Это узкие темные коридоры. Воздух в них всегда душный, тяжелый, вонючий, он начинает давить моментально. Это маленькие квартирки, кишащие животными-конвейерами. Чтобы в них жить, чтобы в них просто находится долго — нужно выработать привычку. Привычку не замечать запах. Привычку не замечать, когда спишь, постоянный шум лая, скребков, скулежа, потасовок зверья или роняемой в ночи утвари. Привычку не замечать шерсти в еде. Нужно научиться ко многому быть равнодушным, многое игнорировать. Нужна привычка отчуждения. Лето освобождало от такой необходимости. Но и летом были свои истории, потому что на даче у моей покойной ныне бабушки было свое подворье. 

Эту историю я назову «из жизни кроликов». Подворье было большое, была в нем и птица всех мастей, к которой меня быстро научили относиться правильно — как к пище. Дед шел за кухню и рубил головы. Хлынувшая струя крови орошала пень, траву и крутящихся тут же, голодно мяукающих кошек. А я спрашивал: «деда, если ее сейчас отпустить, она снова будет бегать без головы?». Птица умирала, конвульсивно скребя воздух грязными лапками, я спрашивал деда и не чувствовал ни жалости, ни осознания смерти, случившейся у меня на глазах. Птица была едой. Когда я взял маленького желтого цыпленка и решил научить его плавать, когда я утопил его в ванне собственными руками, из чувств были только разочарование в неудаче затеи и страх получить от бабушки ремня за бестолковый перевод сырья. А вот пушистые ушастые кролики оставались для меня живыми. Звери жили в клетках, стоящих в дальнем сарае одна на другой. Я таскал с кухни верхние вялые и поеденные гусеницами листы капусты, которые бабушка снимала, чтобы обнажить белый, хрустящий, более чистый кочан, и кормил ими кроликов. Жевали они очень быстро, щеки надувались, а я смеялся. 

К концу лета приехал мой дядя и сказал, что кроликов у нас больше не будет. Это не выгодно и не окупается. Он так и сказал мне, сопливому мальчишке — «забьем всех, не выгодно это, новорожденных крольчат каждую ночь сжирают крысы». Я представил это очень явственно: как ночью изо всех щелей к моим пушистым кроликам проскальзывают черные тени с маленькими блестящими глазками. Я представил, как крольчиха сидит в одной клетке с крысой, которая жрет из-под нее крольчат. А крольчиха даже не может убежать, она просто сидит в этой клетке. У меня было богатое воображение. Дядя сказал — «забьем всех». И пошел бить. Туда же, за кухню, где дед рубил птицу, взяв меня с собой. Кролика он держал за шкирку, кролик пытался брыкаться, изгибался всем телом в попытке освободиться, но дядя держал твердо. Я снова стоял. И смотрел. Смотрел на кролика, которого я кормил капустой, который быстро жевал и смешно надувал щеки, которого я брал в руки и гладил, надеясь приручить. А потом дядя ударил обухом топора по испуганно прижатым к голове ушам. Я даже не видел самого удара, я смотрел на кролика, ему на морду. Смотрел, как от удара один его глаз выпал и повис на какой-то кишке. Глаз выпал и повис, как в идиотских современных мультиках, где это должно быть весело. Так вот, это ни черта не весело. Он так и продолжал висеть, болтаться и подергиваться в такт движениям рук моего дяди, который уже снимал с кролика шкуру. Хотя это был не кролик. Это была крольчиха. Одна из тех, которая перед своей смертью сидела ночью в клетке с крысой, пожирающей ее крольчат. 

Сейчас мне сложно восстановить в памяти хронологию тех времен, много лет прошло, да и годы эти были путанными, изматывающими и непростыми. Поэтому свои истории буду рассказывать не по порядку, а как придет в голову. Я уже набросал дома в черновике несколько самых ярких, глубоко запавших воспоминаний. Одни истории будут по-своему трагичными, другие остались во мне улыбкой, третьи более бытовые, но тоже оставившие свои следы. Вероятно потому, что то, что я считал и отчасти продолжаю считать сейчас бытовым — таковым быть не должно. 

Такие вот повседневные случаи детства — это даже не полноценные истории, скорее отдельные строчки памяти, которые я решил собрать в этот рассказ. Вероятно, он будет несколько обрывочным, нецельным, но каждый такой рваный лоскут прошлого имеет для меня свою ценность, именно из этих лоскутов собрал я пестрое покрывало собственной жизни. 

Разводить животных — это тяжелый труд. Для начала, животных нужно спаривать, сами они не всегда этого хотят. В таких случаях зверей желательно держать, они могут броситься друг на друга. Их нужно держать, когда они стоят в замке. У матери не хватало рук, сил, я помогал, как мог. Обычно я держал сук, потому что направить бедра кобеля в нужное отверстие, помочь ему попасть у меня не получалось, этим занималась мать. Тогда я был уже школьником, я держал суку, а мать в подробностях рассказывала процесс спаривания у собак. Я узнал, что такое течка, что такое петля, как понять ее готовность и что такое замок. Я был не единственным ребенком в семье, нас всех этому учили. Моя младшая сестра во втором или третьем классе на перемене нарисовала на доске подробную и детальную инструкцию вязки собак. С картинками. Просветив весь свой класс. Мать тогда вызвали в школу, не знаю, что там было, и как она оправдывалась. Да это и не важно. Я был сильнее сестер, а держать животных, которые могут резко рвануть, нужно было крепко, поэтому мать в таких случаях звала меня. Я всегда держал суку, а когда она выпускала кобеля из замка, на мои руки брызгала собачья сперма. И хорошо, когда собаки были мелких пород. Было противно, противно до подташнивания, но я молчал — я понимал, что матери нужно помогать. 

Спустя время после спаривания, собаки рожают. Роды могут начаться в любое время и длятся иногда сутками, особенно если это сложные роды. Я помогал и с этим. Иногда просто дежуря, чтобы мать могла поспать. Иногда ртом высасывая из легких задыхающихся щенков воду. Высасывая и сплевывая ее в окровавленные тряпки. Параллельно сильно растирая кажущееся мертвым тельце. Отвратительно было только первое время, возвращающееся к жизни в моих руках существо, само это возвращение к жизни окупало порывы к рвоте и соленый вкус во рту. А иногда я молча складывал в коробку мертворожденных. И радовался. Я клал в коробку трупы и радовался тому, что кладу их целиком. Потому что бывали случаи, когда было ясно, что щенков уже не спасти, но нужно спасать суку, которая вот вот отправится вслед за щенками. Тогда мать доставала из нее детенышей по частям.

Остальное мое участие и помощь сводились к ежедневной уборке дерьма, вытиранию луж и насыпанию корма, иногда к мытью животных и вычесыванию шерсти. Есть у меня одно воспоминание, связанное с подобным мытьем. Уже не детское, но словно бы силой возвращающее в детство. Тогда мне было лет 16, жил я уже отдельно от своей семьи, но иногда приезжал, навещал. Меня занесло в гости к старшей сестре, которая взяла себе собачку у матери, так сказать, для красоты. Маленького йоркширского терьера, по-моему, помесь с ши-тцу. Собака с длинной шерстью в пол, почти серебряной. Такие собаки требуют постоянно ухода, чтобы выглядеть как на картинках. У таких собак иногда случается проблемный момент — когда они опорожняются, фекалии запутываются в длинной шерсти, их нужно подмывать. Сестра никогда не была ответственной, она быстро на это забила. Ей хватало того, что собачка бегает по полу, кушает и как бы есть у нее. Как декоративная часть внутреннего интерьера квартиры. Когда я приехал, на заду животного был налипший ком. Я поморщился, пожал плечами и пошел мыть зверька сам, не ожидая такого подвига от сестры. Я просто не знал, как давно висит этот ком. Я не учел того, что на улице стоит середина лета. Взял собаку, посадил ее на дно ванны, включил теплую воду в душе и направил струю воды в слипшийся комок шерсти и дерьма. Вот именно тогда, спасаясь от воды, из собаки полезли опарыши. Мухи, которых полно летом, успели отложить яйца в начинающую гнить заживо собаку, яйца успели вылупится в личинок. Я уронил душ. Вода текла, а черви все ползли и ползли по ванне, выползали все новые и новые. Потом я отмыл все это, всех опарышей, ссохшийся ком, под которым была жижа — собака уже была больна, и организм дал ответную реакцию — у нее начались поносы. Отмыл все и позвонил матери. Она забрала собаку обратно, дома выбрив ее наголо, а потом долго залечивая язвы на коже вокруг анального отверстия. Тогда я успел что-то исправить, но успевал я не всегда. И не всегда это возможно — успеть что-то исправить. 

Чтобы немного разбавить общее сложившееся настроение этого повествования, этого сборника давних, почти забытых историй, к которым я не хотел возвращаться, напишу рассказ, который сам вспоминаю со смехом. Хотя защитники животных, уверен, будут рады забить меня за него камнями. История о том, как я доил козу. Тогда мне было лет 25, и жизнь неслась полным ходом, я был уже далек от животного мира в доме моей матери. Однако, приехав к ней в гости как-то вечером, освежил свои переживания. Да, мне было 25, а мать с ее многократно выросшим зоопарком окончательно переехала из городской квартиры в загородный дом. Тогда к собакам и кошкам добавились более крупные звери, такие как свиньи и козы. Приехал я не один, приехал со своими болванами-друзьями, всей своей хулиганистой компанией мы были веселы и слегка пьяны. 

Исполнив свой сыновний долг, то есть продекламировав матери чуть ли не на табуреточке заученный и насквозь фальшивый отчет на тему, как у меня дела, я уже было собрался идти — в наших планах были шашлыки и поиск девиц по ночному садоводству — но уже в дверях мать догнала и строго вручила мне большое красное ведро со словами: «Зайди, козу подои и свободен». На мои взлетевшие вверх брови и искреннее удивление «я же не умею!» она в своей традиции хмыкнула: «Научишься в процессе» и подтолкнула в нужную сторону по направлению к хлеву. Друзья, плохо скрывая хохот, браво похлопали меня по плечу и ехидно благословили. Я с ведерком понуро пошел к козе. Стояла поздняя, но ясная осень, времени было не особо много, однако уже начинало темнеть. И вот сумерки. Я и коза стоим друг напротив друга. Коза и я. Человек против природы. Одинаково растерянно хлопая глазами и не очень зная, что нам дальше делать. Как мужчина, я решился первым — подвинул к ней скамеечку, поставил ведро ей под пузо и сел. Коза удивленно-вопросительно мекнула и отошла. Пришлось встать, переставить скамеечку и ведро в новую дислокацию животины. В тот момент, когда коза снова сделала два шага, я успел дернуть ее за твердый сосец, торчащий из вымени. Это не помогло, но коза мемекнула уже не удивленно, а явно ругательно. С ведерком и скамеечкой я ходил за этой скотиной добрых полчаса, заковыристо-литературно ругаясь, вперемешку с попытками пойти на контакт со зверюгой и объяснить ей по-человечески, что я страшно хочу шашлыков и в качестве мяса могу рассмотреть упрямых коз. Устроившись в первых зрительских рядах, друзья мои уже начинали всхлипывать от смеха. 

Через полчаса я понял всю обреченность подобных метаний. Но, зная свою мать, понимал, что пустое ведро и такие же пустые объяснения просто развернут меня от двери обратно в хлев. Передо мной стояла задача, которую нужно было решить. А еще передо мной складывались пополам от смеха мои верные товарищи. Сейчас я не скажу, как именно мысль пришла мне в голову. Возможно, подействовал дрейфующий там алкоголь, возможно, мне хватило собственной дури. Как бы то ни было, решение созрело. Я созвал военный совет оболтусов и поделился стратегическим планом. Бухое дурачье меня радостно поддержало, и мы принялись за дело. Прочные веревки нашлись в сарае неподалеку. Закрепить их под крышей хлева заняло немного времени. Козу мы ловили дольше. А она, уже почувствовав неладное, носилась от нас резвой молодухой, не взирая на уже солидный для козы возраст. Мы взяли ее числом, нас было много, она одна. Подвешенная к потолку коза материлась так, что от этих «мееее» краснели даже мы. Болтала в воздухе копытами и косила глазом на меня. В этом взгляде предельно четко читалось все, что она сделает со мной, как только окажется на твердой земле. Зато ее вымя оказалось в полном моем распоряжении. Я подергал, потянул, подавил, в ведро прыснула худая струйка. Надавил таким образом я дай бог четверть ведра, хотя знал, что мать обычно надаивает целое. Но большего выдавить не удалось. Коза уже не материлась, она висела под потолком, меланхолично раскачивалась и что-то жевала, глядя вдаль. В этом было столько философичной умудренности жизнью, что я невольно усмехнулся. Однако, спустив ее на землю и отвязав, ломанулись из ее пристанища мы очень дружно и очень быстро. В захлопнутую нами калитку с той стороны глухо стукнули рога. Человек победил природу. Хотя, вспоминая тот взгляд свысока, полный презрения и показательного равнодушия, с которым коза смотрела на меня после, мне почему-то начинало казаться, что не человек победил природу, что природа победила меня. Просто потому, что была права. А я не был. Поэтому под этим взглядом отступал я, опускал глаза. Мне было стыдно. 

Я никогда не любил пуделей. Само слово «пудель» ассоциировалось у меня с чем-то ругательным, вроде «петуха». Даже зная тот факт, что пуделя очень часто становятся цирковыми собаками не просто так, а благодаря легкой и быстрой обучаемости, я не любил пуделей. Не любил этих кудрявых клоунских собачонок. До тех пор, пока… 

В загородном доме, в котором живет моя мать, долгое время одна комната оставалась как бы моей. Сначала она и была моей, а потом я останавливался в ней, приезжая погостить. Такие рейды обычно затягивались на несколько дней, в связи с чем мать оставила за мной маленькое помещение, куда с трудом втискивались узкая кровать, небольшой стеллаж с книжными полками и табуретка, которую я использовал как столик. При всей неказистости комнатки в ней было огромное преимущество — единственное большое окно, которое я быстро адаптировал под дверь, входя в дом и покидая его исключительно через это окно в любое удобное для себя время. Таким образом можно было уйти ночью, миновав коридор, в котором спала стая собак, начинавшая истерично тявкать при любой попытке свалить незаметно через главный вход, не разбудив весь дом. 

Тем летним дождливым утром мать уехала с утра пораньше, вернувшись к полудню — я только успел проснуться, как обычно прошатавшись по окрестностям всю предыдущую ночь. Приехала как обычно, со множеством покупок, которые и пошла разбирать, пихнув мне в окно комок шерсти. Комок шерсти дрожал и помещался на ладони целиком. Со словами «подержи пока», мать сунула мне в руки щенка пуделя, слишком маленького даже для карликового варианта породы. Маленького, мокрого от дождя и колотившегося крупной дрожью то ли от холода, то ли от страха. Мне стало жаль это беспомощное существо, я пожал плечами и взял щенка. И с той первой секундной жалости началась долгая история, которой я совсем не ожидал. Ведь я не любил пуделей. 

Я лег обратно на койку, взял книжку, а собачонку положил себе на грудь, где та успокоилась, пригрелась, перестала дрожать и вскоре задремала. Сильно хотелось лечь на бок, но я не стал трогать зверька, оставалась еще какая-то доля жалости, не хотелось будить только-только успокоившееся животное. Так и лежал — стараясь не шевелиться лишний раз, не тревожить сна. Как дурак, прикрыл пуделенка краем одеяла — чтобы было теплее. Не могу сказать, что все это меня радовало, поэтому при первой же возможности я отдал щенка матери и забыл о нем. Я забыл, а пуделенок — нет. 

Щенок оказался болен. Его маленький размер, так восхитивший мою мать (тогда активно шла мода на собачек как можно меньшего размера, декоративно-карманных), оказался следствием болезни, своего рода дистрофией от слабости и близости смерти. Щенок подыхал, но я не особо это замечал, у матери в доме постоянно кто-то подыхал, все было вполне привычным. А потом в мою дверь постучали. Я открыл, за дверью стояла мать и молча показывала мне пальцем на пол. По полу полз щенок. К лапе пластырем примотан катетер — слишком большой для размера пуделенка, длинной почти с лапу. Щенок полз, потому что сил стоять или идти у него уже не было. Щенок полз ко мне. Я стоял и смотрел, а он полз. Дополз до ноги, положил морду на мой ботинок и успокоился. Тогда я так же молча поднял его и оставил у себя. Закрыв дверь, лег и снова положил его на грудь. Пуделя. Которых терпеть не мог. 

После того, как щенок поселился жить в моей кровати, он перестал подыхать. Наоборот, резво пошел на поправку и начал прибавлять в весе. Спустя какое-то время, за мной бегала уже вполне здоровая и совсем не маленькая собака — слишком большая для карликового варианта породы, чем напрочь разочаровала мою мать. А я начинал понимать, что такое собачья верность. Даже не верность, это было больше похоже на одержимость. Собака не отходила ни на шаг. Когда я шел в сортир, она садилась под дверью и начинала выть, скребя дверь. В конце концов я просто начал брать ее с собой в туалет, чтобы сохранить целостность расцарапываемой двери. Дома, на улице, в сортире, в ванной — всегда у моей ноги сидела светло-персиковая пушисто-кудрявая собачонка. Сука, в голове которой выстроилась картина, что право на своего хозяина имеет только она. На меня нельзя было поднимать голос — собака бросалась. На меня нельзя было замахиваться — собака бросалась. Не всегда меня можно было просто трогать — пуделиха начинала грозно рычать. А потом, если ее предупреждение игнорировали, бросалась и била посягнувшего насмерть. Круглосуточная охрана от людей мне была обеспечена, впрочем, меня самого это вполне устраивало. 

Собака шла за мной в огонь и в воду. В прямом смысле этого слова. Воду она не то, чтобы не любила, воды она боялась. Помню, как я залез в ванну, уже в городской квартире. Зося, как нарекла пуделиху моя мать, сидела рядом и переступала с лапы на лапу, чувствуя явный дискомфорт от того, что я лежу в воде, ко мне нельзя прижаться, и вообще вода — дрянь. Сначала переступала, а потом не выдержала и прыгнула мне на грудь. И как в самом начале — мокрая, трясущаяся от страха, наполовину в воде — свернулась у меня на груди и уснула. Так и мылся в итоге — вместе с ней. Или другой случай, когда мать решила отвезти на озеро мою младшую сестру с подружками, а я вписался. Зосю пришлось брать с собой, потому что, оставаясь без меня, она убегала из дома и шла по следу. Сначала обегала все места, которые я любил и в которых часто бывал с ней. Потом просто искала, пока не находила, где бы я ни был. На озере я вручил пуделиху матери, сказал «держи ее крепко» и пошел плавать. Заплывал я всегда далеко, подальше от малятников, на которых полно народу. Выплывал на середину озера и там купался. В тот раз я тоже поплыл подальше от берега. Плыл, пока не услышал за спиной странные звуки. Повернулся и рассмеялся. За мной плыла Зося. Глаза полны дикого ужаса, но она упрямо плывет. И скулит от страха. Доплыв, судорожно залезла мне на голову, подальше от воды. Так и плыл я до берега — с трясущимся и паникующим пуделем на голове. На берегу ждала мать, на мой вопрос «зачем ты отпустила ее» просто показала исцарапанные и искусанные руки. 

Похожей преданности я больше не встречал никогда. Всегда рядом, всегда защищая, понимая все мои команды, хотя я никогда ее не дрессировал. Просто понимая любое слово. Собачка, которую моя мать рассматривала как декоративно-карманную, оказалось собакой у ноги, верной до гроба. И той, которую я в конечном счете бросил, переехав в другой город. Не могу сказать, что такая маниакальная верность лишила меня личной жизни, к кому-то я сбегал из-под звериной опеки, к кому-то приучал свою зверушку. Итогом личной жизни, как это обычно бывает, стало мое отцовство, которое поставило меня перед выбором. Принять мою дочь собака так и не смогла, ревность зашкаливала. А позволить покусать своего новорожденного ребенка не мог я. Выбор был очевиден. Конечно же, я выбрал свою дочь. Конечно же, уезжая, я чувствовал вину. Чувствовал ее и потом, когда мне звонили и рассказывали — «она снова убежала, ищет тебя». Собака искала. Везде, где я с ней бывал. Просто — везде. Мать пыталась найти ей других хозяев, желающие были, но пуделиха не приняла больше никого. Так и осталась в том загородном доме — ждать меня. 

Спустя несколько лет, я вернулся в родной город и поехал в гости к матери. Зося узнала хозяина. Ползла ко мне, писаясь от радости, ее трясло. Она дождалась. Дождалась и снова легла у моей ноги, словно бы не было никаких прошедших лет, моего предательства, словно бы я ушел только вчера. А я сидел, курил, небрежно чесал ее по холке и думал о том, что никто больше не будет так верен мне. Что сам никогда не смогу быть настолько верным кому-то. У меня всегда будут обстоятельства, доводы, практичность, самооправдания, резоны. Я же разумнее животного. Но что значит эта разумность? Я лучше этой безоговорочно любящей пуделихи? Или хуже?

Животные умирали. Это нормально для такого рода деятельности — разведения декоративных пород. Это нормально для такого рода людей, рассматривающих живность, как продукт рынка, размножающих их не в специальных питомниках, без должного ухода и, в принципе, без каких-либо лишних эмоций. Умирали всеми возможными способами — болезни, патологии или случайности. Такое обилие и разнообразие смертей, с которыми ты сталкиваешься регулярно, меняет многие взгляды на жизнь. Начинаешь воспринимать собственную без особого трепета, обычно свойственного теплично взращенным людям. Учишься хладнокровию, которое легко спутать с жестокостью. Как бы то ни было, животные умирали. 

Смерть бывает безобразной и эстетичной. Если, конечно, тебе есть с чем сравнивать. Самыми эстетичными, «чистенькими» были смерти по случайности. Чтобы было более наглядно, расскажу пару историй. Моя младшая сестра тогда была совсем крохой, года три-четыре — еще неокрепший, недавно вставший на ноги человечек, совершающий свои большие путешествия из комнаты в комнату. Всегда очень важные, всегда требующие бегать сломя голову и хвататься за все подряд с неослабевающим интересом. Тем более когда по этим комнатам сидят самые разнообразные животные — кошки, собаки, хомячки, морские свинки, хорьки, черепахи, попугаи, рыбки, были даже сова и игуана. Целая квартира приключений. Единственное правило — все двери должны быть закрыты, многие животные враждовали друг с другом. А сестра бегала из одной в другую, хлопая дверьми, спеша поиграть с каждым обитателем дома. А потом была случайность. Она выбегала из комнаты, маленький щенок, с которым она только что играла, бежал за ней, виляя хвостом. Дверь хлопнула, но не закрылась. Это вышло случайно. Совершенно случайно сестра, малолетняя девчонка, никогда не оборачивалась. Случайно щенок побежал следом за ней. Случайно его голова оказалась в проеме закрывающейся двери. Случайно хрустнула хрупкая кость черепа недавно родившегося зверька. Все было случайно. Щенок не умер сразу. Он умирал два дня. Сначала он просто сидел и смотрел перед собой. Весь первый день он сидел и смотрел перед собой. На второй день попытался идти, но все чаще заваливался на бок. Просто падал, словно кто-то его толкал. На третье утро я вынес из дома труп. Эта смерть не была страшной. Это была случайность. Так бывает. 

Или другая случайность. В другое время и в другом месте. Случайность, постигшая котенка, и снова связанная с одной из моих сестер, на этот раз со старшей. Она жила тогда вместе с гражданским мужем, я, как обычно, приехал погостить и задержался, сестра выделила мне комнату в своей квартире. Ей позвонил наш отчим и сказал, что у них на стоянке, где он работал охранником, окотилась кошка. Обычная дворовая полосатая бездомная кошка, но котята были черные-черные. Сестра тогда играла в образ то ли сексапильной ведьмы, то ли женщины-вамп, другими словами, она быстро загорелась идеей приобрести себе черного котенка. Как мистический показушный знак собственной хищной неотразимости, у женщин такое бывает. Отчим отловил ей котенка и привез. Котенок, прожив всю жизнь на улице, оказался не милым домашним зверьком, играющим с бантиком на полу, а нелюдимым, испуганным и ощетинившимся зверем. Он ничего не ел, ему было слишком страшно. Он ничего не пил, ему было слишком страшно. Он никому не давался, ему было слишком страшно. Поняв это, сестра закинула его на балкон и забыла. Но у нее гостил я со своей кретинской жалостью. Я пообещал, что все решу. Единственное, о чем попросил сестру — не открывать окна на балконе, где она его заперла. Квартира была на одиннадцатом этаже. 

Сначала я просто заходил на балкон и садился на груду брошенных там тряпок. И сидел. Каждый вечер, закончив повседневные дела, я сидел на том балконе, давая забившемуся в угол котенку привыкнуть к себе. Сидел и что-то говорил ему. Конечно, я не ждал, что звереныш начнет понимать меня, я говорил, чтобы передать ему интонации голоса, говорил максимально спокойно и ласково. Приносил еду и оставлял. На следующий вечер выкидывал вчерашнюю нетронутую еду и клал свежую. День за днем, очень медленно, котенок начал привыкать к человеку. Сначала он начал выходить из своего угла и шастать по балкону, с опаской косясь на меня. Потом исчезла опаска, он перестал меня замечать. Правда любые попытки дотронуться снова ощетинивали и забивали его в прежний угол. В какой-то момент он начал есть. А спустя много таких ежевечерних ритуалов знакомства, я все так же сидел на груде тряпок, что-то шептал, а котенок залез ко мне на колени и уснул. Это была первая победа. В конце концов мне удалось приручить дикого зверька, он больше не шугался от людей, ел из рук, играл с бантиком и вел себя как обычный домашний кот. 

В один из вечеров я, уже по привычке, снова пришел на балкон. Окно было открыто. Котенка не было. Я искал его среди тряпок, по углам, его не было. Я не хотел смотреть в окно, я избегал этой мысли. В психологии это называется «вытеснение негативного сценария». Я упрямо искал его, но котенка не было. Прирученного, доверившегося мне, поверившего в людей животного не было на балконе. Тогда я выглянул в окно. Внизу на асфальте в лужице крови лежало черное тельце. Лежал труп. В комнату к сестре я влетел в бешенстве, без стука. Она трахалась, сидела на своем кавалере и радостно прыгала. Женщина-вамп, сексапильная ведьма, дрянь, открывшая окно на балконе. Я стянул ее с члена, приволок к балкону и толкнул к окну. Чтобы она смотрела. Не знаю, на что я надеялся. Призвать остатки ее совести, найти какую-то человечность и сожаление. Что бы я ни искал, я не нашел ничего. Сестра пожала плечами, сказала «завтра дворники выбросят его на помойку» и пошла трахаться дальше. Она сказала «это случайность». Она случайно открыла окно на балконе. Котенок, которого она взяла к себе, но потом передумала, случайно выпал из окна, разбившись насмерть. Все произошедшее было одной большой случайностью, о которой не стоит даже думать. Впрочем, зная свою сестру, я так никогда и не поверил в то, что открытое окно было случайностью. Зная свою сестру… Впрочем, это уже другая история.