Я никогда не любил пуделей. Само слово «пудель» ассоциировалось у меня с чем-то ругательным, вроде «петуха». Даже зная тот факт, что пуделя очень часто становятся цирковыми собаками не просто так, а благодаря легкой и быстрой обучаемости, я не любил пуделей. Не любил этих кудрявых клоунских собачонок. До тех пор, пока…
В загородном доме, в котором живет моя мать, долгое время одна комната оставалась как бы моей. Сначала она и была моей, а потом я останавливался в ней, приезжая погостить. Такие рейды обычно затягивались на несколько дней, в связи с чем мать оставила за мной маленькое помещение, куда с трудом втискивались узкая кровать, небольшой стеллаж с книжными полками и табуретка, которую я использовал как столик. При всей неказистости комнатки в ней было огромное преимущество — единственное большое окно, которое я быстро адаптировал под дверь, входя в дом и покидая его исключительно через это окно в любое удобное для себя время. Таким образом можно было уйти ночью, миновав коридор, в котором спала стая собак, начинавшая истерично тявкать при любой попытке свалить незаметно через главный вход, не разбудив весь дом.
Тем летним дождливым утром мать уехала с утра пораньше, вернувшись к полудню — я только успел проснуться, как обычно прошатавшись по окрестностям всю предыдущую ночь. Приехала как обычно, со множеством покупок, которые и пошла разбирать, пихнув мне в окно комок шерсти. Комок шерсти дрожал и помещался на ладони целиком. Со словами «подержи пока», мать сунула мне в руки щенка пуделя, слишком маленького даже для карликового варианта породы. Маленького, мокрого от дождя и колотившегося крупной дрожью то ли от холода, то ли от страха. Мне стало жаль это беспомощное существо, я пожал плечами и взял щенка. И с той первой секундной жалости началась долгая история, которой я совсем не ожидал. Ведь я не любил пуделей.
Я лег обратно на койку, взял книжку, а собачонку положил себе на грудь, где та успокоилась, пригрелась, перестала дрожать и вскоре задремала. Сильно хотелось лечь на бок, но я не стал трогать зверька, оставалась еще какая-то доля жалости, не хотелось будить только-только успокоившееся животное. Так и лежал — стараясь не шевелиться лишний раз, не тревожить сна. Как дурак, прикрыл пуделенка краем одеяла — чтобы было теплее. Не могу сказать, что все это меня радовало, поэтому при первой же возможности я отдал щенка матери и забыл о нем. Я забыл, а пуделенок — нет.
Щенок оказался болен. Его маленький размер, так восхитивший мою мать (тогда активно шла мода на собачек как можно меньшего размера, декоративно-карманных), оказался следствием болезни, своего рода дистрофией от слабости и близости смерти. Щенок подыхал, но я не особо это замечал, у матери в доме постоянно кто-то подыхал, все было вполне привычным. А потом в мою дверь постучали. Я открыл, за дверью стояла мать и молча показывала мне пальцем на пол. По полу полз щенок. К лапе пластырем примотан катетер — слишком большой для размера пуделенка, длинной почти с лапу. Щенок полз, потому что сил стоять или идти у него уже не было. Щенок полз ко мне. Я стоял и смотрел, а он полз. Дополз до ноги, положил морду на мой ботинок и успокоился. Тогда я так же молча поднял его и оставил у себя. Закрыв дверь, лег и снова положил его на грудь. Пуделя. Которых терпеть не мог.
После того, как щенок поселился жить в моей кровати, он перестал подыхать. Наоборот, резво пошел на поправку и начал прибавлять в весе. Спустя какое-то время, за мной бегала уже вполне здоровая и совсем не маленькая собака — слишком большая для карликового варианта породы, чем напрочь разочаровала мою мать. А я начинал понимать, что такое собачья верность. Даже не верность, это было больше похоже на одержимость. Собака не отходила ни на шаг. Когда я шел в сортир, она садилась под дверью и начинала выть, скребя дверь. В конце концов я просто начал брать ее с собой в туалет, чтобы сохранить целостность расцарапываемой двери. Дома, на улице, в сортире, в ванной — всегда у моей ноги сидела светло-персиковая пушисто-кудрявая собачонка. Сука, в голове которой выстроилась картина, что право на своего хозяина имеет только она. На меня нельзя было поднимать голос — собака бросалась. На меня нельзя было замахиваться — собака бросалась. Не всегда меня можно было просто трогать — пуделиха начинала грозно рычать. А потом, если ее предупреждение игнорировали, бросалась и била посягнувшего насмерть. Круглосуточная охрана от людей мне была обеспечена, впрочем, меня самого это вполне устраивало.
Собака шла за мной в огонь и в воду. В прямом смысле этого слова. Воду она не то, чтобы не любила, воды она боялась. Помню, как я залез в ванну, уже в городской квартире. Зося, как нарекла пуделиху моя мать, сидела рядом и переступала с лапы на лапу, чувствуя явный дискомфорт от того, что я лежу в воде, ко мне нельзя прижаться, и вообще вода — дрянь. Сначала переступала, а потом не выдержала и прыгнула мне на грудь. И как в самом начале — мокрая, трясущаяся от страха, наполовину в воде — свернулась у меня на груди и уснула. Так и мылся в итоге — вместе с ней. Или другой случай, когда мать решила отвезти на озеро мою младшую сестру с подружками, а я вписался. Зосю пришлось брать с собой, потому что, оставаясь без меня, она убегала из дома и шла по следу. Сначала обегала все места, которые я любил и в которых часто бывал с ней. Потом просто искала, пока не находила, где бы я ни был. На озере я вручил пуделиху матери, сказал «держи ее крепко» и пошел плавать. Заплывал я всегда далеко, подальше от малятников, на которых полно народу. Выплывал на середину озера и там купался. В тот раз я тоже поплыл подальше от берега. Плыл, пока не услышал за спиной странные звуки. Повернулся и рассмеялся. За мной плыла Зося. Глаза полны дикого ужаса, но она упрямо плывет. И скулит от страха. Доплыв, судорожно залезла мне на голову, подальше от воды. Так и плыл я до берега — с трясущимся и паникующим пуделем на голове. На берегу ждала мать, на мой вопрос «зачем ты отпустила ее» просто показала исцарапанные и искусанные руки.
Похожей преданности я больше не встречал никогда. Всегда рядом, всегда защищая, понимая все мои команды, хотя я никогда ее не дрессировал. Просто понимая любое слово. Собачка, которую моя мать рассматривала как декоративно-карманную, оказалось собакой у ноги, верной до гроба. И той, которую я в конечном счете бросил, переехав в другой город. Не могу сказать, что такая маниакальная верность лишила меня личной жизни, к кому-то я сбегал из-под звериной опеки, к кому-то приучал свою зверушку. Итогом личной жизни, как это обычно бывает, стало мое отцовство, которое поставило меня перед выбором. Принять мою дочь собака так и не смогла, ревность зашкаливала. А позволить покусать своего новорожденного ребенка не мог я. Выбор был очевиден. Конечно же, я выбрал свою дочь. Конечно же, уезжая, я чувствовал вину. Чувствовал ее и потом, когда мне звонили и рассказывали — «она снова убежала, ищет тебя». Собака искала. Везде, где я с ней бывал. Просто — везде. Мать пыталась найти ей других хозяев, желающие были, но пуделиха не приняла больше никого. Так и осталась в том загородном доме — ждать меня.
Спустя несколько лет, я вернулся в родной город и поехал в гости к матери. Зося узнала хозяина. Ползла ко мне, писаясь от радости, ее трясло. Она дождалась. Дождалась и снова легла у моей ноги, словно бы не было никаких прошедших лет, моего предательства, словно бы я ушел только вчера. А я сидел, курил, небрежно чесал ее по холке и думал о том, что никто больше не будет так верен мне. Что сам никогда не смогу быть настолько верным кому-то. У меня всегда будут обстоятельства, доводы, практичность, самооправдания, резоны. Я же разумнее животного. Но что значит эта разумность? Я лучше этой безоговорочно любящей пуделихи? Или хуже?